Capítulo 1

Церковный сторож Лав­рентий Сукманов под­нялся на высокую коло­кольню и устало присел(sentou-se um pouco) на скамеечку у каменного столба.
Тень от субботнего(sabático) подзвонка (sino)еще не дошла до нужной отметины(marca desejada) на противоположном столбе(pilar oposto) колокольни(do campanário) — начала бла­говеста(repique de sinos) ко всенощной(para vésperas). Старик достал кисет(pegou na bolsa de tabaco), набил махоркой трубку-носогрей­ку(encheu o cachimbo), закурил. Посидев не­много в раздумье(em meditação), подошёл к перилам(corrimão) слухового про­лёта(da abertura acústica).
Внизу, как узел верёвку(nó a uma corda), широкий почтовый тракт(estrada real do correio) перехлестывало(cingia) большое се­ло Духово.
Всё оно было в садах(ajardihada). В их нежной  зелени(tenra verrdura) пенились (esmu-
mavam) цветущие черёмухи(cerejas galegas floridas).
Хорош был сад у отца Якова Сосновского! От самой церковной ограды до богатого дома под оцинкованной кры­шей(telhado zincado) — зелёная кипень(espuma verde)...
Но ещё лучше старинный парк(parque vetusco) бывшего имения(propriedade) барина (fidalgo) Березовского. В тени вековых лип(das tílias centenárias утопал(afogava-se)
деревянный дом с балконом и верандой(sacada e varanda), покосившимися(empenadas от времени. Когда-то рядом с домом красовался(destacava-se) цветник(florinha) со стеклянной оран­жереей(estufa de vidro). Теперь земля кругом изрыта(sulcada). 
На клумбах(canteiros) лежал бутовый камень(pedra britada). А между липами краснели
(vermelhavam)клетки кирпича (quadrículos de tijolo).
Новый владелец имения, купец Векшин, закладывал(lançou os alicerces) большой каменный дом.   
«Эх-хе-хе,—вздохнул Лаврентий.— Вот кому она, сво­бода-то, царским манифестом дадена (concedida)!» Старик выбил труб­ку (limpou o cachimbo) и спрятал ее в карман. 
Около деревянной лавки Векшина, чуть левее строяще­гося дома( da casa em construção), толпился   
(amontoou-se) народ. Приезжие торговцы (negociantes forasteiros) сколачива­ли(acumulavam) на площади ларьки (bancas), натягивали балаганы и палатки (estendiam barracas e tendas). На лужайке (sobre o relvado), против школы, воздвигалась карусель(erigia-se um carrocel). Завтра троица (santíssima trindade), а послезавтра духов день ( dia do espírito santo), престольный праздник(festa do santo padroeiro) а и знаменитая (famosa) на всю округу (em todo o distrito) ярмарка (feira). Стекутся (afluirão) сюда тысячи людей. Широкая улица от яркого шелковья  невест (seda brilhante das noivas) и молодиц заиграет (cintilará) всеми цветами радуги (do arco-iris).
«Эх, молодость, молодость! Золотое, невозвратное вре­мечко!» Лаврентий улыбнулся в нависшие
на губу (pendentes sobre o lábio)про­куренные усы,(bigodes manchados) вспомнил, как и он когда-то хаживал (frequentava) по этой улице со своей невестой Сашей.
Из бедной семьи была девка, из жалких Горюшек da miserável Goriuchki). Ста­рик глянул налево по тракту, на примыкающую к селу де­ревню( povoado contíguo à aldeia) с серыми соломенными крышами (telhados de colmo).
«Верно, целая верста людского горя (miséria humana). Да и то сказать (e com toda a razão), кто из справных мужиков (qual dos mujiques abastados) отдал  бы свою дочь(casaria a sua filha) за барского конюха (com um moço de estrebaria de casa senhorial)? По плечу рубил дерево (escolhi de acordo com as posses). И какая хорошая, душев­ная баба (sincera esposa)оказалась! Дай ей бог царствие небесное (que deus a tenha)! Не роп­тала ( não resmungava), любила и в бедности.
Только в детках счастья не было. Из семерых одного сберегли.(preservaram) И того в Порт-Артуре
убили. Не перенесла,(não suportou) сердешная, такого неизбывного горя (dor inevitável)».
                                                                                               velha    casinha      decorreu
Лаврентий глянул с тоской на барский дом, за которым в ветхом флигельке (numa casinha velha) протекла вся его жизнь, тяжелая, по­луголодная и такая бедная радостями.
«Да, так-то,  Лаврентий  Маркович, — покачал в раз­думье старик головой,— завтра у людей  праздник, веселье, а тебе, сироте, и душой прислониться не к кому».    
Глянул направо: хотелось отвлечься от мрачных дум. Но за селом, по тракту, скажи,
что улиты, вползали избён­ки на угор (como caracóis trepam  isbás  para a colina). 
«Бобылица,— усмехнулся старик.— Верно, с одного краю горькая, а с другого бобылья жизнь (vida solitária). Да и где она сы­тее? Вон прямо по просёлку (estrada vicinal) Раменье — лесное, стало быть (pois então), селенье (povoado). А та же соломенная голь и рвань(pobretões e andrajos)». Звонарь вздох­нул (o sineiro suspirou) и перешел к другим перилам (corrimão), откуда открывался вид на раздольное заречье (vasta povoação).
Здесь ничто не вызывало тяжелых дум (pensamentos desagradáveis), все веселило и радовало (divertia e alegrava). Внизу, под крутой
        como uma brilhante estrada azul  abria caminho  para  o areal   vasta         
высокой горой, светлой голу­бой дорогой (como uma brilhante estrada azul) врезалась в пески (abria caminho para o areal) широкая Вилюга. За рыжей полосой песков ( tira ruiva de areias) зелёными гребнями ( com cristas verdes) горбились кусты ивня­ка. (curvavam-se arbustos de salgueiro). А за ними широко размахнулась пойма (estendeu-se um vale). В половодье, куда ни глянь,— вода и солнце. Только тут да инде торчат (aqui e ali sobressaem) верхушки затопленного ракитника ( os cumes do laburno inundado). Вправо большой остров деревни Поплавок. Присмотришься (se olharmos bem)— точно на льдине (sobre um bloco de gelo) принесло эту деревню (chegou inopinadamente este povoado) с полузатопленными полями (Com campos encharcados).
Теперь вода ушла. Пойма распласталась зелёным ков­ром (o vale estende-se como um tapete verde) . И перед утреней (antes de matinas), когда весеннее солнце особенно яр­ко, на лугах зеркальными осколками (nos prados como pedaços de espelho) слепят глаза (ofuscam os olhos) то здесь, то там озёра и озеринки. А случись, в небесной синеве по­плывут прозрачные облака, цвет лугов становится то тем­но-зеленым, то светлым с едва заметной желтизной (com um ligeiro amarelecimento), то про­бежит по ним (passa por eles) зыбкой рябью ( como uma ondulação inconstante) голубоватая тень (uma sombra azulada), сгустится (tornar-se-á mais espessa), проплывёт волной вдаль (passará como uma onda para longe), к лесу. И луга снова радостно-зеленые...
Сейчас, перед всенощной (antes de vésperas), солнце клонилось к закату, (o sol caminha para o ocaso) светило ровно и мягко. Луга потемнели, притаились в ти­ши. (ocultam-se em silêncio) За ними черной стеной вставали леса. Суровые, нелю­димые, (ameaçadoras, desertas) они обрывались (interrompiam-se) у самого стыка с небом, (na junção com o céu) и малень­кие колоколенки заречных сёл (pequenas torres sineiras das povoações de além rio) зыбились в них, ( agitam-se nelas) как белые бакены(como boias brancas).
— Господи, привола-то какая!
Все тяжелое отошло в сторону. В такие минуты душев­ного покоя  Лаврентию казалось,

будто плывет он с вольными чайками (como gaivotas livres) в небесном просторе над широкой рекой, над лугами, над лесом, что и он, бобыль (sem família), не лишний и не обойдён(não era supérfluo nem deixado de lado)  счастьем и радостью на празднике жизни.

Capítulo 2

По торной(batido)лесной дороге не торопясь, вразвалку шли(bambaleavam) со смолокурни(fábrica de alcatrão) домой два друга, дымари Игнатий Наумов и Павел Дымов. Оба молодые, рослые(altos), широкоплечие.

Наумов, светловолосый(loiro), полнолицый(cara de lua cheia), с чуть выдающи­мися скулами(com maçãs do rosto salientes), смотрел умным, добрым взглядом на при­тихший(em silêncio) под вечер лес, слушал, как где-то рядом заливался(começara a cantar) соловей, и улыбался.
Дымов шагал глубоко задумавшись, нахмурив(franzindo)черные 

брови(sobrancelhas)и плотно сомкнув(cerrando) тонкие губы. Он не замечал ниче­го, угрюмо(melancolicamente) смотрел себе под ноги.

— Как ведь ловко выкамаривает, а! — причмокнул (deu estalidos com a língua), по­хвалил соловья Игнатий.

Дымов не отозвался. Наумов глянул на друга:

— Ты чего, Пашка, приуныл (ficaste triste)?

— Так, (на душе мутно sinto a alma turva) .

— Ничего, завтра праздник, развеселишься.

— Ох, (чую, не будет веселья, pressinto que não haverá alegria)   — вздохнул Павел. — Или напьюсь как скотина, или (подерусь с кем-нибудь brigo com alguém)! — На ху­дощавом смуглом лице no magro rosto moreno) парня, возле маленькой (родинки sinal) у носа (заиграл живчик brilhava um tique nervoso).

— Ну, водкой горю не поможешь. Крепись,  друг,  не унывай!

— Легко тебе так говорить, Игнашка. — Парень с упрё­ком взглянул на друга. — А случись-ка такое с твоей Ан­ной, а?

Игнатий насупился, на миг представил, что его Анюта не идет сейчас следом за ним, ломая по пути ветки на ве­ники, а, как Павлова Катерина, томится в доме другого, нелюбого.

— Нет, не приведи бог!

— То-то. А говоришь: развеселишься. Какое уж тут ве­селье?

— Да-а...

Друзья замолчали. И о чем было говорить? Что «пропили» девку, не спросив ее воли? Так об этом столько говорено, а что толку? Окручена — назад не раскрутишь. Не Катерина первая, не она и последняя. Обычай. Не сумели его поломать — ломайте сами себя.

«Ох, а не легко это!» — посочувствовал в душе Наумов и остановился.

— Однако Анну-то надо подождать. Аню-та-а! — крик­нул он, приложив руки пригоршней ко рту.

— Ау! — отозвался  вблизи   мягкий женский голос. — Здесь я, следом за вами иду.

Из густого подлеска вышла на дорогу статная, приго­жая молодица с такими же, как у Игнатия, светлыми во­лосами, заплетёнными не рожками спереди, как это приня­то у баб Привилюжья, а собранными в большой узел сза­ди, «по-сельски», в куфту. Такая прическа сберегала в ее лице девичью свежесть и нежность. Правой рукой она при­жимала к груди большую охапку березовых веток.

Игнатий невольно улыбнулся, любуясь разрумянившей­ся женой.

—  Куда ты такую уйму наломала?

— Да, чай, и того мало отпарить тебя к празднику! — засмеялась Анна, блеснув мелкими, как лепестки молодой ромашки,    зубами. — Глянь-ка   на   себя — черт   чертом идешь!

—  То верно, черт, — согласился  Игнатий,  глянув  на черную от грязи одежду, на руки со следами смолы и уголь­ной пыли в порах.

В селе ударили ко всенощной. Лицо Анны сразу стало строгим. Она перехватила ветки из правой руки в левую, перекрестилась.

—  А березок-то ты и не срубил? — спросила озабочен­но. — Троица же!

Игнатий достал из-за опояски топор, начал выбирать деревца поветвистее. Павел тоже подался к берёзкам. 

АННА, ожидая их, слушала мерный благовест и смотре­ла, задумавшись, вдаль. Вдруг впереди, в зеленом подлеске, мелькнул раз, другой знакомый платок и исчез.

«А ведь это Катя!.. Ей-богу, она!» Анна быстро пошла вперед, глянуть — не осмотрелась ли?

Нет, в стороне, обняв деревцо и припав к нему щекой, стояла Катерина Таранова, Аннина подруга в девичестве.

—  Катенька! Что с тобой? — бросилась к пей Анна. — Зачем ты здесь?.. На что ты решилась, глупая?.. А ну, не ровен час, твой Василий хватится тебя? Пропала твоя бед­ная головушка!

Катерина оторвалась от деревца, выпрямилась, прикры­вая концами платка заметно округлившийся живот.

—  Анюта, ничего  не   спрашивай,   не  выпытывай! — взмолилась она. — Мне теперь все равно. Пройдите с Игна­тием вперед, подождите там Пашу. А мне дайте слово мол­вить с ним.

Наумовы прошли за поворот и присели на дерево, сва­ленное бурей. А Катерина с Павлом свернули в лес. На небольшой полянке она упала ему на грудь.

—  Прости меня, Пашенька, прости!.. Только я ни в чем не виновата... — простонала она и заплакала,

Той же дорогой ехал с кордона двоюродный брат мужа Катерины, Степан Таранов. Острым слухом охотника он уловил, что кто-то плачет в лесу, привязал лошадь и осто­рожно, чтобы не хрустнуть, пробрался сквозь чащу к самой поляне.

«Те-те-те! — изумился Степан, раздвинув ветки моло­дых ёлок. — Вот притча, а!.. Эка, что вытворяет баба, ког­да мужа дома нет! Горючие на плечике у милого пролива­ет. Поди-ка, сетует на горькое житьё с нелюбым? А он, под­лец, полюбовник-то ейный... Нет, гнать, скорей гнать домой! — спохватился мужик. — Сам-то, наверно, вернулся. Пускай нагрянет да полюбуется».

Степан бесшумно опустил ветки, выбрался на дорогу. Вскочив в телегу, огрел сплеча кобыленку под брюхо. Та присела от боли и бросилась вскачь. За поворотом Сте­пан увидал Игнатия и Анну. «Дружка да подружку под­жидаете? » — чуть не крикнул он. Но сдержался и, что­бы не вызвать подозрения, снял картуз, учтиво покло­нился.

«Эх, Васька, Васька! Не иначе бельма у тебя на зенках-то: ослеп, не видишь ничего, — сокрушался о братеннике Степан. — Поди-ка, опять со станции суприз молодице при­вез, на платье, а то и на шубу. Будет тебе седни суприз!.. Да и тебе, гордячка треклятая, достанется на орехи!» — мысленно пригрозил Степан Катерине и снова взбодрил ло­шадёнку.

Наумовым долгонько пришлось ожидать Павла. Оба си­дели молча, пригорюнившись: понимали — не легкая была встреча. 

«Не вынесла, сердешная! — сокрушалась Анна. — А и то, с кем молвишь слово, с кем отведешь душу в постылом дому? Знать, не зря решилась на свиданку засветло... Только не к добру это. Ой, не к добру!»

В селе смолк благовест. В лесу стало тихо. И вдруг опять, почти над головой залился соловей, защёлкал, завысвистывал. Наумовы затаили дыхание, забыли обо всем и не сразу заметили, как выбежал из лесу Павел с Катери­ной на руках. Тяжело дыша, он положил ее па траву. Ка­терина была в беспамятстве.

—  Это она проститься со мной приходила... Нареве­лась — и в лес бегом... Я сразу почуял — неладно... За ней. — Павел отёр пот с лица. — Не поспей — голову в пет­лю сунула бы!

Capítulo 3

Василий Таранов подъезжал к Горюшкам. День дого­рал(extinguia-se) за черными лесами.
Впереди розовела(roseava-se) белая колоколь­ня(campanário) Духова.
Пара(parelha)вороных(murzelos),пробежавшая полсотни верстот железнодорожной станции Лесной, была вся в мыле(coberta de espuma). Хозяин выехал поздно и торопился поспеть домой за­светло.(antes do cair da noite)
Дорогу к деревне пересекал овраг(barranco). Спускаясь с горы, Таранов ослабил вожжи(afrouxou as rédeas). Кони, подгоняемые(acelerados) напиравшим(pela pressão) тарантасом(do carro), сбежали вниз и с ходу быстро пошли в гору. С морд их падали белые хлопья(flocos) пены(de espuma). На горе Таранов поравнялся(alcançou)
с горюшкинскими мужиками, Филиппом Бы­ковым и Спиридоном Нечаевым.                   — Ты бы, Василь Федорыч, слез в гору-то, пожалел(poupar) лошадок. Ишь как умаялись(extenuaram-se), бедные, — посоветовал Бы­ков.
—  Вынесут! У меня орлы, а не как у которых, клячи(rocins)! — самодовольно(todo satisfeito) засмеялся Таранов.
—  Не говоря, орлы. И сам ты орел, Василь Федорыч. Высоко паришь(pairas)! Только не гнушайся(desdenhes) и клячами(rocins), — с оби­дой заметил Нечаев. 
А Быков добавил: 
— Клячи-то землицу-матушку пашут. (lavram)
Но Таранов не слышал мужиков. То ли его пьянила(inebriava) удача: как же, молод, а приказчик у миллионера-лесопро­мышленника Ефремова, не шутка! То ли волновала ско­рая встреча с женой-красавицей, которую не видал неделю и соскучился по ней.

Выехав на гору, Таранов огрел вороных кнутом (chicoteou os murzelos), те рва­нули и мигом подлетели к расшитым в ёлку воротам (portão ornado de abeto) бо­гатого шестистенка-крестовика, 

срубленного (construído) по-городско­му, в лапу (à moda da cidade em pinho).
В ограду вошел Степан и стал около крыльца. Василий не сразу заметил его.

—  Это, Иван, развяжешь и снесёшь (desatas e levas) на кухню,— пока­зал он работнику на

пристроенную сзади кладь (bagagem). — Тут все больше по хозяйству. Катерина сама распорядится.
— Знам,— отозвался работник и заметил: — А сама-то, Василий Федорыч, занедужила (adoeceu), лежит.
—  Ничего, подымется,— заверил Таранов, доставая из-под беседки (caramanchão) два свёртка.— Мы ей такое лекарство имеем — от всех болезней излечит (curará)! — И пошел к крыльцу
—  Опять суприз?— криво ухмыльнулся (deu um sorriso amarelo) Степан, здоро­ваясь с братенникоm (cumprimentando).
—  Сюрприз, Степка! Да еще какой!.. А это к праздни­ку. На-ка, неси, помогай.
Степан охотно принял увесистый узел (trouxa pesada), приподнял его и понюхал (cheirou). Пахло дорогой копчёной рыбой (peixe fumado) и еще чем-то вкусным (delicioso).
«Эх, черт! — облизал губы (lambeu os lábios) мужик. — Такого на свои горемышные(desgraçados) не отведаешь (provarás). А праздничек-то ноне пропал: после Катькиного суприза не до веселья будет». И Степа­ну жалко стало, что не придется отведать редкой снеди (provar a comida rara), ко­торую держал в руках.
Мать-старуха встретила сына в сенях (à entrada).
—  Молодица-то твоя, Васенька, веничков  было нало­мать (apanhar vassourinhas) за рекой изладилась (tencionava), да на пути худо ей стало, без чувствия упала, — сказала тихонько она. — Анютка Игнатиха домой привела.
Степан прикусил губу, чтобы не прыснуть (soltar uma gargalhada), протянул старухе узел.
—  Принимай-ка  вот.  Хозяин  сам разберется, что к чему.
Провожая свёрток (acompanhando o embrulho) жадным голодным взглядом, Степан решил про себя: «Нет, повременю (vou dar tempo ao tempo). Допрежь выгощу у бо­гача (visitarei o ricaço), а потом скажу. Не река горит (não há pressa). Да и не до того ему сейчас, Ваське-то».
Василий с тревогой выслушал мать. Вбежав в дом, он был поражен: Катерина нераздетая навзничь лежала на голубом сатиновом одеяле (colcha azul). На мужа даже не взглянула.
—  Что с тобой, Катя?— со страхом спросил Василий. Катерина молча, усталым движением показала на жи­вот.
—     Оступилась или убилась где (tropeçaste ou magoaste-te onde)?

Больная только покачала головой: нет, мол.
—    Что ты молчишь, Катенька? Ты скажи,  что  с  то­бой?— с участием (com simpatia) допытывался
муж.
—    Не спрашивай, лихо мне (estou mal),— простонала Катерина и устало сомкнула веки (fechou as pálpebras).
Василий любил жену, в домашних делах не неволил (não obrigava), денег на наряды не жалел и с нетерпением ждал от нее сы­на. Он знал, что Катерина втайне тосковала о Павле, но был уверен, что, окруженная вниманием и заботой (rodeada de atenção e cuidado), она ско­ро забудет своего дымаря-голодранца. А появится ребе­нок — некогда будет думать о другом. И вдруг свалилось на голову несчастье (surgiu uma desgraça).
Василий выбежал из дома.
—   Запрягай (atrela) скорее  Соловуху и гони в больницу за фельдшером!— приказал он
Ивану, а сам с шумом распах­нул калитку, побежал в Духово к повивальной бабке (parteira) Олене
Красильничихе.
—  Скотина и та покой знает,— пробурчал недовольно Иван вслед хозяину.— А тебе  ни вздыху,  ни роздыху (não tens sossego). Иван — то, Иван — се. С зари до зари (de sol a sol) беги туды, гони сюды. Провались ты в преисподнюю (vai para o diabo que te carregue)с экой жизней! — Мужик в сердцах (num repente) рванул с крюка узду (puxou a rédea do gancho) и с размаху (com força) так ударил се­бя удилами по скуле (com o freio na maça do rosto), что взвыл и закружился на месте (e ficou tonto), мотая головой (abanado a cabeça) и  страшно  матерщинничая (praguejando). Поотдышавшись (tendo recuperado o folgo), ворвался в конюшню (entrou na estrebaria) зверь зверем. Кобыла в страхе шарахнулась в сторону (afastou-se bruscamente para o lado). — Тпру ó ió!.. Стой!.. Чего дрожишь, дура? Я, чай, не твой сумасшедший хозяин: ни людей, ни скотину не обижаю.
Куды пятишься-то?  Под брюхо не пну (não te pontapeio na barriga). Дурак я, что ли, под брюхо тебе, жерёбой (prenhe), пинать (pontapear)? — Иван достал из-за пазухи (bolso) недоеденный кусок пирога, что дала тайком от хозяйки (às escondidas da patroa) работница, и сунул в рот Соловухе. —  На-ка вот, сам-то, знать, не удосужусь съесть (não acharei tempo para comer).
Кобыла задвигала челюстями, благодарно закивала го­ловой и спокойно зашла
в оглобли тарантаса (entrou nos timões).
Не успел Иван заложить дугу и в один гуж (enfiar o arco num rebocador sequer), как в ка­литку с истошным визгом (com guichos aflitivos) вбежала хозяйская  свинья и рух­нула (desabou), изнемогая (desfalecendo), на землю. Вслед за ней ворвался во двор возвратившийся от всенощной (vésperas) старик Таранов, по прозви­щу Исусик.
—  Ошпарили (escaldaram)!.. Всю спину обварили, лиходеи (escaldaram as costas todas, os vilões)! 
— вспле­снул руками он (ergueu os braços), заморгал заплывшими глазками и засто­нал (piscou os olhos inchados e gemeu): — Ай-ай-ай!.. Ай-ай-ай!..  Извели свинью, извели (incomodaram a porca, incomodaram)!..
Это за добро-то, за то, что людей жалею, господи Исусе! Больно? Ах ты, сердешная! — прослезился старик (chorou o velho) и начал почёсывать свинью (coçar o porco) по здоровым местам, не замечая, что полами нового суконного кафтана елозит по свежему на­возу (rastejava com as abas do novo Kaftan de lã pelo esterco fresco). 
—  Распряг? — спросил он, глянув на стоявшую у та­рантаса Соловуху.
—   Запрягал.
—   Так торопись! Что зенки-то вылупил (por que arregalas os olhos)?
Иван ухватился за второй гуж.
—   Тьфу ты, господи Исусе! В телегу, дурак! Кто в та­рантасах свиней возит!
—   За фершалом велено.
—   Какой фершал? К ветелинару гони!
—   Молодица плоха, Федор Елизарыч.
—    Запрягай в телегу, тебе сказано!
Обессилевшая свинья (o porco exausto) не сопротивлялась. Ее погрузили без особого труда. Иван распахнул ворота, взял вожжи. Исусик несколько успокоился и, провожая работника, упрекнул его (repreendeu-o):
— Тоже мне, «молодица»! Свинья-то супороса (a porca está coberta), пони­мать надо. Полегше вези, чтоб у меня без дури!
Красильничиха не отказала в услуге. Она решительно выпроводила из комнаты
Василия и Исусиху, осталась с больной одна и присела к постели.
— Занедужилось (ficaste doente), доченька? — мягко пропела она и по­гладила  Катерину по голове(afagou a cabeça de catarina) .
— Бывает, всяко случается в нашем бабьем деле. А ты успокойсь, перемогись, и все обернётся хорошо (aguenta e todo ficará bem). Главное — не бойсь, не страшись (não te amedrontes). Страх-то в хворости силу точит. (o temor da doença consome a força)
Бережная ласка  (a carícia solícita) тётки Олены тронула Катерину. Она посмотрела на старуху с тоской и безмолвной жалобой (queixume silencioso). А та осторожно придвинулась к ней, стала тихонько погла­живать по животу. (passar a mão pela barriga)
И вдруг что-то ворохнулось под сердцем. (algo se moveu sob o coração) Катерина по­чувствовала другую жизнь внутри себя и замерла. По все­му телу прокатилось приятное тепло. Любовь и жалость охватили ее. Катерина заплакала.
— Поплачь, милая, пореви: в бабьем царстве и слезы — лекарство. Они омывают боль и горюшко, слезы-то, — при­говаривала тетка Олена, а сама все гладила и осторожно прощупывала теплой ласковой рукой (palpava com a mão quente e carinhosa).
— На паренька при­меты складываются, Катеринушка. Удачлива ты, бабонь­ка (és afortunada, mulherzinha). Потому они, мужики-то, любят, ежели сразу сыночком одаришь.
— Тетка Олена, не гладь больше: отпустило ( afrouxou). Посиди возле меня запросто (sem cerimónia): с тобой легко, — попросила Катерина.
В слабом голосе ее чувствовались и благодарность к доброй старухе, и крепнущая воля к жизни (uma vontade mais forte de viver).